Реквием каравану PQ-17. Мальчики с бантиками - Страница 121

121

Плакидов берет под локоть журнал и указку. На прощание его стальной перст выстукивает по рыжей маковке Финикина:

— У вас не должно быть никаких забот, кроме одной: учиться, учиться и учиться. А что еще? Че-пу-ха!

* * *

В кубрике их ждал приунывший Росомаха. Честно говоря, насколько Колесник был весел и бесшабашен, настолько Росомаха по характеру был занудой. Он утюжил через тряпку свои клеши, и от широких штанин валил пар, пахнувший уксусом. Плаксивым голосом Росомаха заговорил:

— Драть бы вас всех! Теперь нам из этого поганого варенья не вылезти, влипли в него всем классом, как мухи. Уже и начальство пронюхало.

— Ну и что ж, — бодрились юнги. — Мы рассудим по-товарищески.

— Вы по-товарищески, а командование — по уставу. Могут вашего философа и с флота попросить. Он несовершеннолетний, его демобилизовывать не будут, а просто вышибут, и дело с концом!

Поскочин, совсем опечаленный, весь день мыл полы в землянках, колол дрова, топил печки. Кажется, он был готов к самому худшему. Юнги сочувствовали ему:

— Не грусти! Мы тебе пропасть не дадим…

Открытое комсомольское собрание проводили в кубрике рулевых. Присутствовали и те юнги, что не были комсомольцами по малолетству. Пришел заснеженный с ног до головы Щедровский, явился и Кравцов.

— Случай возмутительный, — сказал замполит. — Конечно, варенье — ерунда, важен сам факт воровства. Поскочин еще только начинает служить и уже так опозорился. Вам известно, что подобные вещи на флоте не прощаются. Мы должны быть принципиальными и строгими. Дурную траву — с поля вон.

Росомаху попросили дать характеристику Поскочину.

— Дурного не замечалось. Я всегда считал его хорошим, дисциплинированным юнгой. Что с ним стряслось, и сам не пойму.

Поскочин, тоже не комсомолец по причине малых лет, плакал и твердил одно:

— Как вы не понимаете? Просто сладкого захотелось…

Кравцов твердо бил ребром ладони по краю стола:

— Ты прежде подумал ли о мерзости своего поступка?

— Нет, не думал. Как увидел сладкое, так меня и потянуло.

Савка, страдая за Колю, поднял руку.

— Можно я?

Ему дали слово, и он сказал кратко, но горячо:

— Я так думаю, что юнга Поскочин понял всю нехорошесть своего поступка, и больше он так делать не будет.

— Ну, это уже разговор для детских яслей, — вступился Щедровский. — Если все на флоте, совершив проступок, станут говорить, что они больше не будут, то во что обратится служба? Надо рассуждать серьезно.

Росомаха, кашлянув в кулак, робко сказал:

— В самом деле, товарищи, давайте серьезнее…

Замполит оглядел юнг постарше:

— Из комсомольцев кто выскажется?

— Я!

Над столом поднялся комсорг Джек Баранов. Он был красивым юношей. Широкая голландка навыпуск великолепно шла к его стройной фигуре, и даже стрижка наголо не портила его, как других юнг, а казалась особой прической.

— Давай! — сказал ему Кравцов.

— Мое мнение особое, — начал Джек. — Считаю, что Коля Поскочин поступил с этим дурацким вареньем правильно!

Это было так неожиданно, что поначалу Джека не поняли. Упрямо мотнув головой, он продолжал:

— Флот кулацких замашек не терпит. Юнга Поскочин самовольно раскулачил Финикина, но раскулачил правильно. Как принято на флоте? Твое — мое. А мое — твое. Представьте на минуту, что мы сейчас сидим не в землянке, а в отсеке подводной лодки. Завтра в этом отсеке мы, может быть, задохнемся на грунте, так разве ты или я станем прятать друг от друга какую-то банку варенья?

Тишина в кубрике рулевых. Тишина…

— Поскочин, — продолжал Джек, — поступил по законам святого морского братства. Твое, Финикин, он взял у тебя, как свое. Но если ты возьмешь у Поскочина все, что пожелаешь, он жалеть не будет, в этом можешь не сомневаться. — Джек повернулся к Щедровскому: — Поймите меня правильно. На чужое мы не заримся. Посылка пришла не нам, и Финикин вправе ею распоряжаться. Но если уж он такой жадюга, взял бы две банки варенья, принес бы к завтраку на камбуз и выставил бы на стол: вот вам, ребята! Это было бы честнее и порядочнее, чем забираться на верхотуру и там, согнувшись в три погибели, наслаждаться в одиночку… Мы не защищаем Поскочина! Но мы осуждаем и Финикина.

Игорь Московский был краток:

— Поскочин всегда был хорошим товарищем, и с ним я пошел бы в любую заваруху, хоть на гибель. А что касается товарища Финикина… я бы еще подумал, идти с ним или не идти.

Остальные юнги соглашались:

— Верно! Чего уж там. Не варенье дорого, а чтобы все по-человечески было… Разве можно так, как Финикин?

Поскочин всхлипнул, счастливый. Финикин проворчал:

— Это не по существу! Варенье-то мое съели… Факт!

Щедровский велел ему замолчать:

— Не лезь со своим вареньем. Тут вопрос посложнее…

Кажется, офицеры поняли суть дела. И поняли ее правильно. Обстановка разрядилась, и Кравцов лукаво подмигнул Поскочину:

— Не рыдай! Флот не выдаст — свинья не съест…

После отбоя, когда погасили свет в кубрике, с высоты третьего этажа долго слышался печальный перезвон. Это Финикин в потемках сортировал свои банки с вареньем.

— Меня же обчистили, и я же виноватым остался. Где же справедливость?

Возня с банками была прервана окриком Росомахи:

— Слушай! Тебе еще не надоела твоя сладкая жизнь?

Все затихло. Мир и покой…

А в шесть утра — еще темнотища над Соловками — от большака уже поют залихватские горны: вставай, побудка… Никто потом ни словом не упрекнул Колю Поскочина за его житейское прегрешение, но зато слова Джека Баранова о морском братстве прочно засели в памяти каждого, и они, эти слова, определят еще многое…

121